27-го мая в наш прокат впервые вышла драматическая картина «Пролетая над гнездом кукушки» – прославленный шедевр Милоша Формана, одна из немногочисленных работ, получивших сразу пять главных «Оскаров», бессмертная классика, входящая во всевозможные списки лучших фильмов всех времён и народов. О том, почему эта лента никогда не утратит свою актуальность, рассказываем в нашей статье.
Итак, «Пролетая над гнездом кукушки». Это редкий пример киношедевра с безупречной репутацией: на него не хотели давать денег в связи с сомнительным финансовым потенциалом (это притом, что только в США фильм собрал свыше $100 млн), а его выход сопровождали свойственные середине 70-х бунтарские настроения, но больших препон на пути к экрану картина так и не повстречала. Сейчас не составит труда перечислить все те ударные эпизоды, которые намертво врезались в коллективную зрительскую память – знакомство Макмёрфи с пациентами и персоналом; сцена собрания с ужаленным окурком Кристофером Ллойдом; масштабная пародия на демократические выборы; рыбалка; «Спасибо» и «Я хотя бы попытался»; таинственный эпизод ближе к финалу, который Роджер Эберт выделил как самый выразительный – «О чём же задумался Макмёрфи?».
Однако сегодня интереснее поговорить о том, например, что у фильма есть целая когорта ненавистников, почитателей литературного первоисточника Кена Кизи, считающая, что Форман отчасти огрубил и извратил смысл произведения. Понятно, что не первая великая картина подвергается подобным нападкам – взять хотя бы «Сияние» (1980) с тем же Николсоном, – но гораздо ироничнее тот факт, что режиссёр, напротив, выстроил на книжном материале значительно более тонкое, умное, во многом универсальное и вневременное творение.
Начать стоит с того, что роман (безусловно, по-своему грандиозная вещица) нёс в себе совершенно иной, антиутопический пафос, где Кизи порой не стеснялся насыщать страницы намеренно туманными образами эсхатологического гротеска. Мы наблюдали за событиями от лица Вождя Бромдена, чей рассудок основательно обуглился после нескольких десятков сеансов лечения электрошоком, что объясняет его периодические провалы во времени и пространстве и вспышки неконтролируемой паранойи. Лечебница представляется для него шумным, огромным, безжалостным механизмом (Комбинатом, как окрестил его он сам), чьи сотрудники держат связь на «высоковольтной волне ненависти». Милдред Рэтчед (в некоторых наших переводах – мисс Гнусен) описывается примерно как «мучнистая мамаша с красными-красными губами и большими-большими сиськами», а сам Макмёрфи представлен здоровенным рыжим драчливым ирландцем, чья огненная шевелюра и белые киты на трусах являлись важными символами книги, трактуемыми в соответствии с модной в 60-е идеологией битников и хиппи.
Каждый семантический образ первоисточника был равен своей дескрипции. Всё это не имело ничего общего с Милошем Форманом, ещё в Чехии привыкшем сметать всё самое возмутительное в подтекст. При внешней остроте конфликта в его голосе постоянно сохраняется медицинская строгость – именно поэтому Вождь как рассказчик был вытолкнут на периферию сюжета; в том же положении оказывается и зритель – но не в роли участника, а лишь формально погружённого в происходящее хроника («овоща»).
В том и гениальность экранизации, что Форман, развернув действие вокруг одной ожившей метафоры – модели общества как сумасшедшего дома, – сумел вдохнуть в неё ауру прозаического, приземлённого ужаса, знакомого всякому в день нежеланного визита в госпиталь. И Рэтчед в исполнении Луизы Флетчер, с её подчёркнуто бесстрастной пластикой и мягким, лишь изредка приобретающим что-то похожее на въедливость взглядом, не гипертрофированное зло, держащее в страхе всю больницу, а лишённый индивидуальности отросток системы, маленькая несгибаемая женщина, искренне верящая в свою большую гуманистическую миссию.
Потому при просмотре формановского творения и ощущается гораздо более сильное психологическое напряжение – и в романе, и в фильме большинство пациентов может просто встать и уйти, но методичная порка, которой подвергает «больных» общество, у режиссера оказывается всё-таки тем единственным, что гонит человека по дороге к мнимому сумасшествию. Ни пенитенциарный комбинат, ни садистский докторский оскал им и вполовину не страшны так, как перспектива встречи на улице с таким же Макмёрфи, находящемся в чуть менее благодушном расположении духа.
И последнее в контексте нашего непростого времени наводит на ряд любопытных размышлений. Не является ли, скажем, помешательство на публичном остракизме – токсичной маскулинности, расовых и гендерных стереотипов, несогласия с истеричными феминистскими и экологическими манифестами, – инструментами для подавления личности с одного с сестрой Рэтчед подноса? Кто бы сейчас являлся героем нашего времени – бунтарь Макмёрфи или конформист Хардинг? А кого бы записали в сумасшедшие? Не так давно подобные вопросы уже бы сошли за диагноз, но подождите ещё лет пятнадцать – и за очередным Макмёрфи вновь с лёгкостью могут захлопнуть ворота.
