9-го декабря на российские экраны вышла новая отреставрированная копия «Заводного апельсина» (1971) – самого скандального фильма Стэнли Кубрика, шедевра, умудрившегося с годами не утратить ни остроты художественной мысли, ни глубинной мощи эмоционального заряда. Почему это одно из важнейших произведений в искусстве XX века – рассказываем в нашей статье.
Кубрика и его творчество непосредственно на момент выхода часто ожидал несколько иной приём, чем представляется нашим современникам – это сейчас на человека, сравнивающего «Сияние» (1980) с литературным творчеством Стивена Кинга в пользу последнего, по вполне понятным причинам смотрят со снисходительной ухмылкой. Но полвека назад Кубрик – индивидуалист, модернист, перфекционист и авангардист – часто вызывал раздражение, граничащее с откровенной неприязнью; и «Заводной апельсин» в год релиза многие сочли вычурной, тяжеловесной порнографией – когда режиссёру начали приходить письма с угрозами расправы, то ему даже пришлось изъять кино из британского проката. Сегодня «Апельсин» отпраздновал своё 50-летие и считается старой доброй классикой, но определённая прослойка зрителей по-прежнему трактует кубриковский шедевр лишь в качестве сеанса лечения по системе Людовико – это когда реципиент в смирительной рубашке и с распорками на веках вынужден наблюдать за ужасающими картинами психологических и физических изнасилований и убийств. У подобного зрителя, как и у главного героя «Заводного апельсина» Алекса, искусство – с образностью, не отвечающей субъективным этическим критериям, – начинает ассоциироваться с искусственностью, эксплуатацией, пороком. Разве что он, Алекс, был перепрограммирован системой вручную и в критически сжатые сроки.
Фильм снят по одноимённому роману Энтони Бёрджесса – на его создание писателя вдохновила трагедия из собственного прошлого: групповое изнасилование первой жены во время Второй Мировой, от которого она так и не сумела оправиться, сведя себя в могилу лекарствами и алкоголем. Формально Кубрик бережно сохранил фабулу, но, как и во множестве других случаев (практически вся его фильмография состоит из экранизаций), он вступил с автором в спор и перевёл содержание в принципиально иной формат повествования. Да, ему в руки попал американский вариант издания, из которого была удалена финальная глава с пожилым обуржуазившимся Алексом – но впоследствии Стэнли уточнил, что никогда бы не стал заканчивать кино хэппи-эндом. Причём где-то режиссёр даже смягчил агрессивную эпатажность материала – например, в фильме герой устраивает невинную байроническую групповушку по взаимному согласию, а в романе откровенно насилует двух 10-летних девочек. Но при внешнем радикализме Бёрджесс всё-таки разрешал конфликт с позиции христианской морали – Кубрик же, несмотря на экстравагантность визуального содержания, утверждает, что заданный конфликт в принципе неразрешим. Бёрджесс ставил целью написать социальную антиутопию, а Кубрик, перенеся её на экран, предпочёл внежанровые, вневременные пропорции.
Ключевая идея «Заводного апельсина» в том, что с отсутствием выбора гибнет личность. Но спрессовав эпохи прошлого, настоящего и будущего, завязав на шее у героя узел из социальных, религиозных, нравственных и политических парадоксов, Кубрик интересуется тем – а что есть выбор? В первом акте Алекс находится в тюрьме инстинктов, продиктованных ему средой и воспитанием, уже подростком впитывая их в себя с модифицированным молоком при попустительстве малодушных родителей и учителей. Во второй, угодив в пенитенциарное учреждение, попадает в клетку физической депривации – лишаясь не деструктивных стимулов, но способов их реализации (секс, насилие и Бетховен!). В третьей становится марионеткой в руках старых друзей и новых врагов, трусливых политиков и независимых журналистов, левых радикалов и правых консерваторов. В финале же он, окончательно излечившись, остаётся тем, кого государство кормит с ложки; осколок авторитарной системы превращается в такой же инструмент подавления, но лишь как деталь огромного чудовищного детерминированного механизма.
Остаётся ли у человека выбор в борьбе с этим механизмом? Чем будет являться красота, если мы забудем о том, что такое уродство? Что, если нас с самого рождения ведут по ложным траекториям и навязывают фальшивые идеалы, пропуская через мясорубку лицемерных догм и слепых рефлексов? Из этих вопросов когда-то выросло движение «британских рассерженных», на них стоял весь Новый Голливуд и бунтарская идеология всех европейских волн, но именно Кубрик облёк протест в универсальную форму, заставил человечество нащупать те внутренние шестерёнки и рычажки, в существовании которых мы отчаянно не хотим себе признаваться. В «Апельсине» же эта дистанция – между жертвой и палачом, Алексом и внимающей к нему аудиторией – эффектно схлопнулась до неслыханных пределов: стоит признать, что и полвека спустя она не сократилась ни на миллиметр.
